Марина Цветаева "Пишу на своем чердаке". Издательство назвало это "интимный дневник". Хм. Что имели в виду - непонятно. В общем, это разрозненные, бессистемные записи на 1917-1919 год. Поскольку отсутствуют предисловия-послесловия и хоть какие-нибудь пояснения и комментарии, то трудно сказать, откуда и как это взялось... В смысле, или это отдельная тетрадь, или это собрано из разных источников, ну там, записи на полях, между строк, все такое. (Нет, обычно я терпеть не могу предисловия, но вот в данном случае хотелось бы понять... )
Поскольку сам по себе объем материала небольшой, решили сделать сувенирно. Бумага - толстенная, шрифт - крупный... И даже не просто крупный, а стилизованный под старинную пишущую машинку, со вставками под строчки и примечания, написанные от руки. И даже с живописными пятнами по бумаге там и сям, видимо, изображающими сырость, плесень, чернила, я уж не знаю... Рисунки и фотографии. В итоге получилась вполне увесистая книжка.
(Хотя ну могли бы напечатать это все обычным шрифтом и на обычной бумаге, и добавить еще сюда писем, которых невозможно отыскать, все распродано! Это было бы гораздо красивее, я считаю... )
По тексту - что уж говорить. Цветаева гениальна... (хотя последние страницы мне осознать не удалось ) Неожиданные размышления, пронзительные записи о жизни "в Революции" (авторское). Интересно, может ли специалист по этим записям сделать какой-нибудь вывод - например, что Цветаева, начиная с первых дней, находилась в каком-то шоковом состоянии? Судя по ее собственным словам (в записях), она это все воспринимает, как сон, как что-то не-реальное...
Она написала - в той части, где описана попытка выехать на добычу продуктов - что смогла наменять всего
только на два пуда общим весом, сложила в какие-то корзины и тащила это все до станции, даже не останавливаясь передохнуть - там никто не останавливался - и потом еще, когда ее каким-то чудом запихнули в вагон бойцы, в давке ехала так до Москвы. Попробуйте сами это повторить... По-моему, это аффект.
И она, похоже, действительно не в состоянии ни в чем разобраться, кроме поэзии...
Я еще думаю, что она просто какая-то абсолютно чуждая всем и всему. Не для этого времени... А для какого? Не знаю, для какого...
"Все нерассказанное - непрерывно. Так, непокаянное убийство, например, - длится."
"Будь" - единственное слово любви.
"Предательство уже указывает на любовь. Нельзя предать знакомого."
"Нужно думать о чем-нибудь другом. Нужно понять, что все это - сон. Ведь во сне наоборот, значит... И не вправе негодовать: сон. Не оттого ли я так мало негодую в Революции?"
читать дальше
"Возлюбленный" - театрально, "любовник" - откровенно, "друг" - неопределенно. Нелюбовная страна!"
"Старая актриса - мумия розы."
"Разглядываю избу: все коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, котлы, столы. Ничего лишнего, все вечное."
"Мужчин почти нет: быт Революции, как всякий, ложится на женщину. Быт - это мешок: дырявый. И все равно несешь."
"Одних снов за три ночи - тысяча и один, а я их и днем вижу!"
"Любить - видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители. Не любить - видеть человека таким, каким его осуществили родители. Разлюбить - видеть вместо него стол, стул."
"Моя душа чудовищно-ревнива: она бы не вынесла меня красавицей."
"Самое главное: с первой секунды Революции понять: все пропало! Тогда - все легко."
" - Думал - в лоск разэсперанчу! А эти... и слушать не хотят! Я им: Эсперанто, они мне: Интернационал!"
"Картошка сдохла, ее похоронили, а мы, шакалы, разроем и будем есть."
"Пишу на своем чердаке - кажется, 10 ноября - с тех пор, как все живут по-новому, не знаю чисел."
"У нас в доме - еда всегда комета! Все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме, кроме книг не уцелело."
"Я совсем не хочу умирать в 19-м году, но еще меньше хочу сделаться свиньей."
"Господи! Сколько сейчас в России Ноздревых - Коробочек - Маниловых - Чичиковых. А Гоголя нет. Лучше бы наоборот."
"Что мне нравится в авантюризме? Слово."
"Плата за перевоз? Ведь платили же тени Харону? Я свою тень посылаю вперед - и здесь плачу!"
"Единственное, что можно перед Джокондой - не быть."
"Я вас не оставлю!" Так может сказать только Бог - или мужик с молоком в Москве зимой 1918-го."
"Посадите поэта на остров - перестанет ли он быть? А какое жалкое зрелище: остров - и актер!"
"Что важнее: не мочь совершать убийства, или не хотеть совершать убийства?"
"Познай самого себя!" Познала. - И это нисколько не облегчает мне познание другого. Наоборот, как только я начинаю судить человека по себе, получается недоразумение за недоразумением."
"Живой никогда не даст себя так любить, как мертвый."
"Смерть страшна только телу. Душа ее не мыслит. Поэтому в самоубийстве, тело - единственный герой. Самоубийство: трусость души, превращающаяся в героизм тела. То же самое, как если бы Дон Кихот, струсив, послал в сражение Санчо Пансо - и тот повиновался."
"В православной церкви я чувствую тело, идущее в землю, в католической - душу, летящую в небо."
"В прозе мне слишком многое кажется лишним, в стихе (настоящем) все необходимо."
"Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь."
"Душа есть долг. Долг души - полет."
"А с войной - так: не Александр Блок - с Райнером Мария Рильке, а пулемет с пулеметом. Не Александр Скрябин - с Рихардом Вагнером, а дредноут с дредноутом. Был бы убит Блок - оплакивала бы Блока, был бы убит Рильке - оплакивала бы Рильке, и никакая победа, наша ли, их ли, не утешила бы."
"Для любви достаточно одного, для убийства нужен второй."
"Когда людей, скучивая, лишают лика, они делаются сначала стадом, потом сворой."
"Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит- удивляюсь, не любит - удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен."